Формирование полиэтнической французской нации.

У Франции богатое историческое прошлое. Неоценим вклад французской культуры в развитие мировой цивилизации. Некогда страну населяли кельтские племена галлов. Походы Юлия Цезаря в 50-х годах до н. э. завершили колонизацию Галлии римлянами. Вслед за “Галлией Римской” идут две ее ипостаси: Галлия меровинская и Галлия каролингская. Эти долгие эпохи следуют одна за другой и явно между собой схожи: они по очереди достигают расцвета, а затем неизбежно клонятся к упадку, словно всякий раз изначально были обречены на то, чтобы в конечном счете потерпеть крах и бесследно исчезнуть. Такие процессы заметны лишь в пределах большой временной протяженности, но эти вековые тенденции так мало документированы, что поддаются объяснению менее чем наполовину. Да и существовали ли они в реальности? Этот вопрос интересовал многих историков и политологов. Робер Фосье сказал: “Между Римом и IX веком не было ни одного резкого скачка. Первое поразительное обстоятельство: Рим покорил Галлию всего за несколько лет (с 58 по 52 года до н. э.), тогда как подчинить себе Испанию ему удалось лишь за два столетия”. Этот контраст отмечен Страбоном — греческим историком, родившимся почти во время поражения галлов. Может быть, Галлия сдалась сама из-за своей раздробленности, политической незавершенности? Если бы она оформилась как “нация” или даже просто однородное политическое целое, то мы могли бы сейчас вести речь об изменах: о вероломстве эдуев, предательстве ремов и о множестве прочих “коллаборационистов”. Но в действительности Галлия представляла из себя мозаику из независимых, вечно враждующих между собой “народов”, из 60-80 civitates, как назовут их римляне, причем каждый из этих квадратиков, в свою очередь, дробился на еще более мелкие. Политическая Галлия была предельно раздроблена: “силы отталкивания в ней берут верх над братством по крови, над торжеством языка, религии и культуры”. Таким образом, подобная глубинная неоднородность делала страну легкой добычей. Цезарь мог играть на соперничестве и вражде между разными группировками, он разделял, чтобы “лучше схватить” и быстрей забрать добычу. Можно даже удивляться сегодня тому упорству, с каким Римская Галлия сопротивлялась долгому и страшному гнету обстоятельств, толкавшему ее к упадку и гибели. Первая слабость Империи — политическая: слабость государства, его институтов, его армии. Как писал Фюстель де Куланж: “Римская империя умерла, но об этом никто не знал”. Однако Империя — это еще и экономическая реальность. Пространство, над которым господствует и которому дает жизнь Рим; этот мир — экономика, некая целостность, от которой зависит Галлия, сохранится по крайней мере до VIII, если не до IX века, т. е. до Карла Великого. Рим надолго переживет сам себя! С X века и до конца столетней войны историки различают раннее Средневековье (германцы) и позднее Средневековье (французы). Первый этап нового времени ознаменовался невиданным преображением Запада. Именно в эту эпоху появляется некая Франция, некая Европа. Однако национальное самосознание еще долго оттеснялось на задний план. Субъективизация наций началась, по существу, только в годы Великой Французской революции конца XVIII века, когда термин “нация”, употреблявшийся ранее довольно неопределенно, стал обозначать единство народа и государства и противопоставляться понятию “король”, который считался уже “слугой нации”. В этом термине преобладал политический смысл, но именно деятелями французской революции был пущен термин “национализм” как приверженность к своей нации и сформирован так называемый принцип национальности, согласно которому каждый народ суверенен и имеет право на образование своего государства. Этот принцип, выражающий основную цель национальных движений того времени — создание национальных государств, — сыграл важную роль в европейской истории XIX-XX веков. Эпоха, начавшаяся в X-XI веках и окончившаяся в середине XV века, определила конечную судьбу Франции и Европы. Эта эпоха находится в сердце истории. Это время образования и утверждения Европы. Ведь без Европы не может быть и Франции. Всякая группа, какова бы она ни была, сплачивается крепче всего перед лицом общего противника. Экономический, политический и культурный взлет дал Европе базу, фундамент, сплоченность, военную мощь, здоровье, которые понадобились ей, чтобы перенести все испытания. Первыми своими успехами Европа обязана Франции. Для нее ярмарки в Шампани были веком относительного процветания, но когда к концу века морские торговые пути одержали верх над сухопутными, Франция утратила свою ведущую роль в Европе. Франция очутилась в кольце других стран — это кольцо начинается в Северной Италии, идет через Гибралтар, доходит до Нидерландов, а оттуда через Германию в Альпы возвращается в Северную Италию. Отныне Франция станет зрительницей чужих успехов, хотя по меньшей мере трижды попытается вернуть себе былое величие. В сентябре 1494 года Карл VIII перейдет через Альпы, чтобы завоевать Италию, но это ему не удастся. В 1672 году Людовик XIV и Кольбер двинут французские войска против Голландии, но и это содружество потерпит неудачу. Европейское окружение Франции предрешило ее судьбу.

Франция в XIX веке была своего рода эталоном общественно-политического развития Европы. Все процессы, свойственные этому периоду, приняли во Франции особенно драматичные и предельно противоречивые формы. Богатейшая колониальная держава, обладающая высоким промышленным и торговым потенциалом, задыхалась от внутренних противоречий. Кричащие факты фантастического богатства и удручающей нищеты потрясали воображение многих крупнейших писателей этого периода: Анатоля Франса, Эмиля Золя, Ги де Мопассана, Альфонса Доде. В произведениях этих писателей отражена жизнь людей того времени, видны их внутренние проблемы и желания. Появились такие метафоры и образы, как “новые господа” и “герои Франции”.

Франция поколениями принимала и поглощала волны эмигрантов, которые обогащали ее материально и культурно. Возможность ассимиляции, готовность к ней — главное условие для безболезненной иммиграции. Это касается всех, кто в одиночку или кучками захотели стать французами: политические беженцы, спасающиеся от фашизма итальянцы, уцелевшие во время гражданской войны испанцы, русские белогвардейцы, художники, ученые и интеллектуалы всех направлений и взглядов. Этих иммигрантов Франция радушно приняла, и они быстро влились во французскую культуру. Их уже невозможно отличить от коренных французов. И часто самыми большими успехами Франция обязана именно этим “приемным детям”: Мария Склодовская (1867-1934) родилась в Варшаве, вышла замуж за Пьера Кюри, в 1898 году вместе с ним открыла радий, а в 1911 году стала лауреатом Нобелевской премии; Пабло Пикассо (1881-1973) родился в Малаге; Марк Шагал — в 1887 году в Витебске; Хаим Сутин (1895-1944) родился в Литве и довольно долго жил в Саре, где оставил о себе долгую память.

Иностранные рабочие составляют во Франции 10% активного населения. Иностранцы в подавляющем большинстве выполняют черную работу, непрестижную и низкооплачиваемую, которую в девяти случаях из десяти не хотят выполнять французские рабочие.

Растет недовольство среди французов. Что же делать? Выслать иммигрантов из страны? Но по опросам французов социологами, они вовсе не рвутся занять освободившиеся рабочие места, а необходимо прокладывать дороги, выполнять тяжелую работу на фабриках и заводах, черную работу на стройках. Французы готовы выполнять такую работу только если им будут постоянно увеличивать заработную плату. Недавно были изменены условия труда парижских мусорщиков: им улучшили оборудование, сократили рабочий день и увеличили заработную плату — в результате заметно вырос процент коренных французов, занятых на этих работах. Иммиграция как источник занятости людей на низкооплачиваемых работах существует во всех капиталистических обществах. То, что происходит во Франции, происходит и в других развитых странах Европы. Даже в перенаселенной Бельгии неблагодарную работу выполняют марокканцы, хотя сами бельгийцы едут на заработки во Францию. Итальянцы уже больше ста лет регулярно переселяются в Соединенные Штаты и в Южную Америку и до сих пор охотно едут на работу в Германию и в Швейцарию. Иностранная иммиграция довольно точно воспроизводит внутренние передвижения населения во Франции и в XIX веке, и в наше время.

Промышленность нашла пролетариев — с которыми обращались более жестко, чем обращаются в наше время, — в лице иммигрантов из сельской местности. Позже их постепенно вытеснили иностранцы — теперь они стали уже выполнять самую тяжелую работу в промышленности. Рабочие-иностранцы часто живут весьма убого. Чтобы удостовериться в этом, достаточно заглянуть в трущобы, подвалы и т. д. В газете “Le monde” от 1996 г. был такой материал: пятидесятишестилетний каменщик из Алжира Мохаммед Неджаи, проживший тридцать пять лет во Франции, говорит: “После того, как я построил столько домов для французов, было бы справедливо дать мне наконец бесплатную квартиру”. Недовольство, возникшее у этого человека, как и у многих других, приводит к проблемам расизма.

Несчастье заключается в том, что экономический кризис разжигает расовый конфликт. Он особо обостряется в областях, где две плотные этнические группы, например, французы и выходцы из Северной Африки, сталкиваются лицом к лицу, живя бок о бок в одинаковой нищете, но при этом не смешиваются и отстаивают, часто силой, свои национальные особенности. В последнее время можно натолкнуться на молодого человека, чьи родители иммигранты из Северной Африки, и который скажет: “Я — блэк, но я — француз”. Именно так: не гвинеец, не конголезец, не употребит он и французского слова “noir” — черный, он определит себя английским словом “black”. Подавляющее большинство скажет: “Я — француз”, будь он русского, испанского или алжирского происхождения. Тогда возникает вопрос: “Что же есть нация в понимании француза XX века не с исторической, а с этнической точки зрения?” В России многие трактуют термин “нация”, связывая с этим понятие “кровь”. А во Франции считают, что этнически чистого француза, испанца, немца, русского давно уже не существует. Нельзя сказать определенно, что я — русский, француз и т. д. Для француза “нация” — термин скорее политический, чем общественный, русская же “нация” соответствует французскому слову “ethnie” — этнос. Во Франции слово француз употреблялось в этом смысле примерно до 14 июня 1789 года — взятия народом Бастилии.

Но после революции слово “nation” наполнилось иным, современным содержанием: им определяют суверенную сообщность граждан. Нация — это исторически сложившаяся общность людей, осознающих себя общностью в силу того, что они живут в одном государстве и воспринимают его как свое государство, это сообщество граждан, независимо от этнической, региональной или любой другой принадлежности. Поэтому понятие “nation” во Франции всегда связывают с понятием “Etat” — государство. Существует термин Etat-nation. Его не отождествляют, ибо нация — это общество, люди, но не государственные институты. Что очень удивительно, в далеком прошлом савойяр или буризноец ни за что не назвал бы себя французом. Однако после революции французы были объединены, появилась “нация” в полном смысле этого слова. И культурные особенности не отошли на задний план, они объединились в единое целое. Власти целенаправленно стремились к этому: если вы живете во Франции, вы должны быть французами. То есть поначалу французское национальное сознание формировалось не без насилия. Большую роль здесь сыграли обязательная начальная школа, обязательная воинская обязанность, т. е. социальные институты современного государства. В конце 60-х годов наблюдалось определенное отторжение по отношению к центральным властям в некоторых регионах, где сохранялась историческая память об автономии, например, в Бретани, на юге Франции, в Лангедоке, возникли автомистические движения, но они оказались эпизодическими и быстро сошли на нет (если не считать Корсики). Требование автономистов заключалось в стремлении к территориальному отделению. Впоследствии движение это вылилось в терроризм, который долгое время принимал весьма напряженное положение по целому ряду обстоятельств. Изолированность корсиканцев (из-за расположения Корсики) порождает обостренное чувство своей “культурной особенности”. За исключением Корсики, культурные различия между регионами во Франции размыты. Постороннему глазу они даже не видны. Желание жить на своей родине (во Франции скажут просто “en pays”, т. е. просто на родине) сохраняется. Французы, в отличие от, скажем, американцев, не любят переезжать на новые места, а если и переезжают, то часть возвращается к концу жизни туда, где они родились. Французское население довольно-таки “оседлое”. Для жителей юга Франции переехать на север тяжело: они привыкли к солнцу, к особому стилю, к традиционным для южных городов кафе под платанами на центральной площади, в которых все французы юга любят посидеть вечерком и поговорить со своими знакомыми, друзьями.

Известный историк Рэмон Арон долго работал в Страсбурге, но по происхождению является евреем, пишет в своем журнале “Yie vivre”: “Моя родина — Франция, мой родной язык — французский, мои привязанности здесь. Но это не мешает мне питать к Израилю негасимую любовь”. И правда, как получилось, что блистательные успехи диаспоры, которыми полна их история, нигде не привели к простому слиянию? На данный момент во Франции 600000 человек евреев. Почему евреи, в отличие от многих других иммигрантов, не исчезли ни на одной из бесчисленных земель, где они находили пристанище и подолгу жили? Этнограф Жискара д'Эстена предложила недавно версию, что все дело в том, что “всякий раз ... как группа евреев вступает на путь ассимиляции, происходит какое-нибудь потрясение, которое отбрасывает их назад, к истокам, к прошлому, полному боли и гонений”. По сравнению с историей еврейского народа, сумевшего едва ли не чудом пережить все гонения и сохранить самобытность, ассимиляция первых компактных групп иммигрантов во Франции была очень трудной. В 1896 году 10% итальянцев сконцентрировались на юге, и этих бедных “итальяшек” публично обвинили в том, что они едят французский хлеб, их всячески притесняли. Местные жители устраивали жестокие избиения, вели себя, как расисты, в Алесе были даже случаи линчевания. Через тридцать лет враждебность обратилась на поляков, особенно многочисленных на севере Франции, вдвойне изолированных вследствие языкового барьера и ослабленной жизни. И в том и в другом случае католическая вера не объединяет, а, наоборот, разобщает людей. Французы насмехаются над докерами-неаполитанцами в Марселе, которые крестятся во время работы — поэтому их назвали “кристо”. Религиозные обычаи поляков, например, обычай целовать руку священнику, вызывают у жителей севера насмешки. И сама церковь — трудность для этих иностранцев, которые хотят, чтобы связниками были их соотечественники: а иначе, говорят они, как нам исповедоваться? Главы муниципальных образований утверждают, что поляки не способны к ассимиляции, но дети ходят в школы, взрослые участвуют в профсоюзной жизни, вступают в политические партии и т. д. Начиная со второго поколения, в крайнем случае — с третьего, интеграция становится полной. Сегодня только фамилии да некоторые семейные традиции напоминают людям об их иностранном происхождении. И создается впечатление, что для испанцев, португальцев и итальянцев последней волны иммиграции, если оставить в стороне тех, кто выйдя на пенсию, возвращаются со своими сбережениями на родину, процесс быстрой ассимиляции уже начался.

Очень часто выходцы из Северной Африки, получившие гражданство или нет, чувствуют себя “лишними”. Во Франции их не приняли, но и на родине они стали чужими. Иногда тому виной их зазнайство, желание пустить пыль в лицо соседям, когда они приезжают домой на каникулы, их одежда, автомобили, а иногда и их собственное презрение: “Там, — говорит в журнале "Yie vivre" двадцатишестилетний студент, вернувшись во Францию, — "жрать" нечего”.

Русский человек готов себе признаться в том, что в его национальном характере заложены такие черты, как лень, разгильдяйство, да и выпить он не прочь, но душа у русского широкая и добрая, за это мы прощаем себе многое. А что о своем национальном характере думает сам француз?

При въезде в Лион висит громадный плакат: “Лион — гастрономическая столица мира!”. Француз считает, что только его нация умеет красиво “пить” и хорошо кушать. По производству и потреблению вина Франция занимает первое место в мире. Оно является почти незаменимым компонентом как для обеда, так и для ужина. Во Франции есть очень красивая, по отношению к хозяйке дома, традиция. Самое красивое блюдо вносят в комнату к гостям, для всеобщего обозрения, и восхищенные искусством повара гости стоя аплодируют хозяйке дома. Только потом блюдо разрезают по порционным кусочкам. Еще существует некоторое отличие француза, скажем, от русского, связанное одновременно и с соображениями рационального питания, и с одной из черт национального характера, которую обычно квалифицируют как экономность. Речь идет о том, как во французской семье может выглядеть прием гостей. По этим традициям можно судить о таких качествах, как “хлебосольность”, “широта души” и т. д., то, что есть у русских. Но у французов все иначе. Вовсе не обязательно, что к приходу гостей стол будет “ломиться” от яств, зато внимание гостей будет занято фруктовыми напитками, различными винами, аперитивами, а в качестве закуски к ним подадут большое блюдо, на котором будут лежать большие кусочки сыра разных сортов, каждый гость отрезает себе столько, сколько считает нужным. Словом, француз — непревзойденный мастер “ant ole vivre” — искусства жить.

1. Марков Г. Е. История хозяйства и материальной культуры. М., 1994.

2. Токарев С. Н. История зарубежной литературы.

3. Липсс Ю. И. Происхождение вещей.

4. Марков Г Е., Пижнева В. В. Этнология.

5. Бродель Ф. Что такое Франция.

6. Берелович Алексис. О Франции.

7. Газета “Jie monole”.

8. Журнал “Jie vivre”.